Молодежная политика: проблемы социального проектирования будущего России
Луков
Вал. А. Государственная молодежная политика: проблема социального
проектирования будущего России
Государственная молодежная политика и национальная
безопасность. Вопрос о
связи государственной молодежной политики и национальной безопасности поставлен
самой жизнью. Ставка на молодежь — давний инструмент как поддержания
национального духа, так и внешней экспансии, как диалога культур, так и подрыва
ценностных систем. И в современной России этот вопрос звучит, что называется,
во весь голос. В документах, которые в 2002 г. готовились к специализированному
заседанию Государственного Совета Российской Федерации по проблемам молодежи,
их авторы писали, что новизна поворота в государственной молодежной политике
как раз состоит в том, что политика эта переходит на уровень решения проблем
национальной безопасности. К этому вопросу мы еще вернемся, сейчас же заметим,
что «цветные революции» последних лет заставили в абстрактных утверждениях
относительно того, что «молодежь — наше будущее», увидеть реальную угрозу
социальному строю и политической системе, еще довольно слабым, неустойчивым.
Российские власти, с начала 1990-х годов оттеснившие социальные проблемы
молодежи на самые задворки своего политического курса, заговорили о протестном
потенциале молодого поколения, об опасности молодежных выступлений и т. п.
«Цветные революции» на постсоветском пространстве дали
новый импульс разработке концепций государственной молодежной политики (ГМП) в
России, и этим вновь был подтвержден конъюнктурный характер отношения власти к
молодежи: о молодежных проблемах в органах государственной власти вспоминают и
начинают активно их обсуждать в моменты, когда надо выиграть выборы или не
допустить смены политической элиты. Частый пересмотр стратегии отношения
государства с молодежью — свидетельство того, что утеряны и ясные принципы
организованного воздействия на процесс смены и преемственности поколений, и
«приводные ремни» такого воздействия. А стабильность стратегии здесь очень
желательна: как показывает опыт других стран, особенно Германии, Швеции,
Финляндии, от закрепления в правовой форме концепции молодежной политики до ее
эффективного влияния на общественную жизнь страны проходит 30–40 лет.
Наблюдатели политических переворотов в форме
легитимных выборов в Грузии и Украине не раз отмечали огромную роль молодежи,
прежде всего студенческой, в достижении оппозицией своих политических целей.
Притом, что о революционном потенциале молодежи известно давно (в Советском
Союзе внимательнейшим образом изучались труды классиков марксизма-ленинизма, в
которых глубоко и основательно характеризовалась революционная молодежь), ее
известный политический фанатизм в новых исторических условиях стал своего рода
открытием — и научным, и практическим.
Очевидно, что это не заграничная проблема для России.
Есть необходимость вновь осмыслить состояние и перспективы ГМП в свете нового
политического опыта соседей. Собственно, концепция ГМП в перестроечном СССР
возникала как парадоксальное сочетание задач активизации молодежи для
реформирования общества и одновременно «обуздания» чрезмерной ее активности —
той, что может разрушить социальный порядок. Оборотная сторона молодежной
инновации первоначально не слишком замечалась, и в правовом определении ГМП ее
следы видны лишь косвенно (они выводятся не из самой формулировки, а из общего
правила недопустимости противоправной деятельности). Зато четко установлена
формула фасада: «Государственная молодежная политика является деятельностью
государства, направленной на создание правовых, экономических и организационных
условий и гарантий для самореализации личности молодого человека и развития
молодежных объединений, движений и инициатив»[1].
Этим государство обозначило в отношении к молодому поколению свою стратегическую
линию.
Когда сегодня возникают опасения во властных
структурах относительно возможного политического поведения молодежи в духе
«цветных революций», это означает, что стратегия ГМП трещит по швам.
Проблема «ликвидации угрозы». Если так, то логика управления
социальными процессами подсказывает нередко применявшийся путь: выявить
возможных «зачинщиков», изолировать их, или дискредитировать, или задушить в
объятьях (подкупая решением их личных проблем и т. п.). Подходит ли этот путь
для нынешних российских условий?
На определенные размышления наталкивает анализ данных
проведенного в мае 2005 г. Институтом гуманитарных исследований Московского
гуманитарного университета при поддержке Национального союза негосударственных
вузов очередного этапа исследования «Российский вуз глазами студентов»[2].
Было опрошено около 2000 студентов государственных и негосударственных вузов
Москвы и ряда российских вузовских в регионах (Казань, Рязань, Петрозаводск,
Сыктывкар, Вологда, Московская область и др.). Исследование не было посвящено
изучению политических настроений студенчества, оно лишь краем коснулось этой
темы, но результат получен небезынтересный.
Инструмент, применявшийся в анкетном опросе, включал
индикатор (затерянный в одной из шкал), который прямо фиксировал политическую
установку на критическое отношение к властным структурам. Итог по обработанным
анкетам таков: около 13% студентов связывают реализацию своих жизненных планов
со сменой правительства. Это очень высокий показатель прямо выраженных
«бунтарских» установок, даже если из него не следует уличных беспорядков и
баррикад[3].
Прежде всего обращает на себя внимание то, что
студенты, выражающие такую позицию, сосредоточены в московских вузах:
здесь доля «бунтарей» (так их назовем, но в кавычках — ниже станет ясно,
почему) приближается к 15%, когда в немосковских вузах, представленных в
исследовании, — лишь около 8% (вдвое меньше). Небезынтересно и то, как
представлены «бунтари» в государственных и негосударственных вузах. В
московских вузах соотношение таково: 15,2 против 14,1%, в вузах регионов: 7,9
против 8,1%. Итак, наибольшая доля «бунтарей» — в государственных московских
вузах. Если иметь в виду, что в исследовании представлены (хоть и в разной
степени) гуманитарные факультеты крупнейших и наиболее престижных московских
государственных вузов (МГУ им. М. В. Ломоносова, РГГУ, МПГУ, ГУУ, РУДН, МГИМО,
МАТИ — ГТУ им. К. Э. Циолковского, ВШЭ-ГУ), то вывод ясен: протестные
настроения следует в первую очередь искать в лучших вузах столицы — тех, между
прочим, где более всего должна быть видна эффективность государственной
молодежной политики. Но об этом позже, а пока зададимся вопросом: каковы же
характеристики тех из студентов, кто считает, что для достижения их жизненных
целей необходимо сменить правительство? Или другими словами — чем эта группа
«бунтарей» отличается от других студентов?
Анализ полученных данных показывает, что между
«бунтарями» и всей массой студентов разницы практически нет ни по материальному
положению семьи, ни по фактору совмещения учебы и работы, ни по членству в
политических партиях и общественных объединениях или участию в политических
акциях. Среди «бунтарей» примерно та же доля, что и среди всех студентов, тех,
кому интересно учиться, кто удовлетворен профессорско-преподавательским
составом своего вуза, кто уехал бы жить за границу, если бы повезло с удачным
контрактом. Здесь та же доля считающих, что государство должно помогать
студентам, и доля уверенных, что высшее образование — это гарантия жизненного
успеха, и т. д. По большинству параметров, зафиксированных в исследовании, эта
группа характеризуется так же, как и все опрошенные студенты в целом — вот
главное.
Где же различия? Они довольно неожиданны и заставляют
задуматься над направленностью и механизмами молодежной политики...